«Куда он исчез?» — этот вопрос задают зрители друг другу в антракте «Мистификатора». «Он» — это Павел Авдеев, которого только что, под занавес первого действия, «убил» Сергей Ребрий. И он, в самом деле, словно в воздухе растворяется на глазах у зрительного зала. Фокус, скажете вы? Конечно, фокус: ловкость актёров — и никакого обмана.
 |
Однако не этот самый пикантный момент «Мистификатора» задаёт тон в восприятии спектакля в целом. Интересно здесь многое. Например, очень бродвейские «танцовщицы в ночном клубе», они же «медсёстры психиатрической клиники», Варвара Бабаянц, Татьяна Иванова и Юлия Новикова. Это коллективное воплощение грёз безнадёжно женатого мужчины демонстрирует точёные конечности и пластику молодых кошечек, которые знать не знают, что за ними наблюдает целая стая мартовских котов. Особенно выигрышно смотрится то, что я назвала для себя «танцем с веерами». Нежные пуховые лепестки словно выписывают в воздухе арабскую вязь, намекая: логика человеческих поступков бывает ох как причудлива. И ведь основная смысловая нагрузка явно не на этих героинях: временами они вообще — лишь эстетичный фон смены декораций на сцене. Но убери «фон» — и спектакль лишится налёта заграничности, останутся только условные обстоятельства пограничной, говоря языком экзистенциалистов, ситуации.
«Пограничной» — значит ситуации Выбора — именно так, с большой буквы. А поскольку Выбор, определяющий судьбу человека, не зависит от страны пребывания и национальности, авторы пьесы «Мистификатор» Инга Гаручава и Пётр Хотяновский достаточно схематично обрисовали всё, что имеет к Выбору косвенное отношение. Дотошный зритель в недоумении: если герой Павла Авдеева зовётся вполне по–русски Спутом (сокращение от «Спутник»), почему главное действующее лицо Георг (привет от англоязычной культуры), а дама его сердца — вообще Ирма (что–то прибалтийское, не находите?). Однако не стоит зацикливаться на поиске неточностей и несоответствий. Самое важное здесь — интрига, завязывающаяся в отношениях Спута, Георга и Ирмы. В конце концов, убьёт или не убьёт Георг Спута — по его же собственной просьбе! — за большие (полмиллиона долларов) деньги?!
Ну и, конечно, важны тезисы Спута, хотя они и есть, по сути, отголоски воззрений целого ряда философов. Вряд ли можно считать «свежей» мысль о том, что, желая добра ближнему, получишь добро в ответ, — и наоборот. Но, по замыслу авторов пьесы, Спут в это искренне верит, и потому банальности в спектакле не просто убедительны — заставляют задуматься.
Самая расхожая идея, мимо которой не смогли пройти драматурги, — о том, что всё развивается по спирали. Ну или что всё повторяется, только сначала как трагедия, а потом — как фарс. Иначе ничем не объяснить интригу
второго действия: стать трупом по собственной воле готов уже Георг. И опять мельтешит нож. Он смотрится внушительно, словно из набора фирмы «Цептер» — ножи вообще самый реалистичный и солидный, что ли, элемент декора. Всё остальное — дань условности. Якобы старинная и очень ценная фисгармония, которую бесцеремонно катают по сцене, как пылесос. Розовые шарики на длинных подарочных ленточках — то они собираются в букет, то чуть ли не в петлю для Георга. Внушительных размеров диван — лично для меня он становится предметом потусторонним после «растворения» лежащего на нём Спута. Бутылка дорогого пойла — ещё один фантом, несмотря на этикетку и толстые стеклянные стенки: Спут в мгновение ока превращает обжигающий горло напиток в... воду.
Чем более абстрактны, бестелесны предметы окружающего мира, тем более «осязаема» игра актёров. Понятно, что невозможно ухватить эмоции, отражающиеся на лице, или спрятать в театральную сумочку интонацию, прозвучавшую в той или иной сцене. Но эти интонации и эмоции столь ярки, что сохраняются в памяти, как... ощущение от прикосновения к ласковому шёлку или шершавой рогожке.
Наиболее «занозистые» интонация и выражение лица — у Романа Лесика (врача–психиатра): в ответ на предположение о его не самой традиционной ориентации этот мачо с бритым черепом, приподняв изумлёно брови, вопрошает фальцетом: «Почему?..». Полный дисбаланс между формой и содержанием.
Маргарита Ильичёва (Ирма) подкупает естественностью, с которой она высказывает наивно–жестокие идеи: для её героини равно приемлема мысль и о том, что женщина может дать жизнь, и о том, что она может жизнь отнять. Известно: чем обыденнее форма подачи — без аффектации, придыхания и прочих риторических приёмов, тем больше «бьёт» по зрителю содержание. В игре актрисы — как раз простота, которая «хуже воровства».
Павел Авдеев (Спут) особыми находками в этом спектакле не поражает, если иметь в виду непохожесть актёра на себя же. Однако взгляды к себе он притягивает: раскован, прост, как Назаретянин перед Понтием Пилатом, и элементарно обаятелен.
Об игре Сергея Ребрия (в «Мистификаторе» он, напомню, Георг) можно писать много, красиво, и это будет правдой. Но чтобы не оскорбить природную скромность признанного лидера труппы, ограничусь упоминанием только одной сцены из спектакля. Того самого момента, когда Спут исчезает на глазах у изумлённой публики. Секрет фокуса прост: Сергей Ребрий «просто» переключает всё внимание на себя. Он потрясающе передаёт гамму эмоций — внезапное осознание того, что он только что убил человека; шок от свалившегося на него богатства, которое и обещал Спут; ожидание приезда полиции — как честный убийца он её уже известил... Ребрий в прострации — это сродни знаменитой немой сцене в «Ревизоре». Только здесь весь накал страстей играет один человек. И зал, как заворожённая кобра, следит взглядом за движениями этого человека до тех пор, пока сцену не окутает вуаль кромешной черноты.
Таков он, «Мистификатор» в постановке Александра Исакова.
Татьяна КРАМАРЕВА
Фото Владимира МАКУШКИНА
источник ЗП №155
от 16.10.2009
Источник: http://infa24.ucoz.ru/publ/6 |
