Пустота
В 1900 году полярный исследователь Эдуард Толль захоронил в вечной мерзлоте на побережье Карского моря, на западной оконечности Таймыра, депо (склад) с едой, которой думал воспользоваться во время зимних походов. Склад нашли только в 1973 году, и продукты в нем оказались свежими. С тех пор ученые продолжают случайно начатый эксперимент по использованию вечной мерзлоты как вечного холодильника, раз в несколько лет возвращаясь к месту депо с новыми образцами продуктов.В середине августа в рамках большой экспедиции «Арктика-2010», организованной клубом «Приключение» Дмитрия и Матвея Шпаро и посвященной 165-летию Русского географического общества, на мыс Депо отправилась группа из 18 полярников, ученых Россельхозакадемии и корреспондента «Новой».
«Труба, где моя труба?»«Колбасы забыли. Без колбас не полетим».Принадлежащий ФСБ Ан-72 забит вещами до потолка. Упаковки с продуктами, семенами, образцами микроорганизмов и датчиками — чтобы захоронить в вечной мерзлоте. Отбойный молоток, лопаты и ломы — чтобы извлечь предыдущий груз. И самое ценное — два холодильных ящика: в них этот груз полетит в Москву, откуда разойдется по научным институтам.В салон выходит пилот в военной форме, оглядывается. «Значит, так. Время в пути — 3,5 часа. На дозаправку останавливаемся в Воркуте, запасные выходы по бокам, ремни пристегнуть, у кого есть. — Фээсбэшник топчется на месте, одергивает камуфляж. — В полете вам будет предложен легкий завтрак», — и смущенно исчезает. Завтрак разносит штурман.День первый. ДиксонВ Диксоне, единственном поселке в 400 км от нашей цели, приземляемся посреди ясного дня, но уже через несколько минут на взлетную полосу опускается густой туман.Завтра нас забрасывают на мыс Депо — так было названо место, где Толль оставил свой склад. На ночь нас приютит погранзастава. Дежурная по заставе — женщина: бушлат, автомат, полный макияж. Уже у ворот меня догоняет пограничник.— Вы по поселку одна особенно не ходите.— В смысле, вечер пятницы? — прикидываю я опасности.— В смысле, медведи.* * *Чтобы рассказать, как живет поселок Диксон, нужно перечислить, чего в нем нет. Нет промышленности, производств, полезных ископаемых. Нет развлекательных заведений, промтоварных магазинов, роддома, педиатра, зубного врача. Нет деревьев, кустов (привозные не выживают), огородов, теплиц. Нет коренного населения (ближайшие ненцы живут на 200—300 километров южнее) и туристов: как-никак погранзона. Практически нет дорог: из автомобилей самые популярные — внедорожники с колесами от трактора, самые удобные — вездеходы, а самый модный — УАЗ заместителя главы администрации Сергея Пухира с правительственным номером ААА 007. Из хороших новостей: на Диксоне нет преступности, бомжей, гаишников, пробок, мигалок, квартирного вопроса, безработицы (по словам Сергея Пухира, на 100 вакансий — 8 безработных) и даже комаров.При этом на Диксоне есть: метеостанция, гидрографическая база, порт, аэродром, больница, школа, отделение Сбербанка и погранзастава с сорока пограничниками. Несколько магазинов подвида «сельпо» с ценами в три раза выше московских. Северное сияние зимой, полярные маки — летом; омуль, медведи, белухи и лохматые добродушные псы — круглый год. Есть полярный день (до 10 августа) и полярная ночь (с 5 ноября).Есть средняя зарплата 8—15 тысяч рублей и рейсовый самолет Диксон — Норильск, раз в неделю и за 9000 (девять тысяч) рублей. Есть самое большое на душу населения количество милиционеров, налоговых инспекторов и чиновников. Есть дорожный знак: один, зато «кирпич». Правда, проехать под «кирпич» можно только на вездеходе, а из вездехода знак все равно не заметно. Есть на Диксоне даже один алкоголик Тоха, родом из ненцев и с соответствующей реакцией на алкоголь.С Тохой, смуглым узкоглазым человеком без возраста, мы сталкиваемся в диксоновском магазине. Внутрь он влетает легко и не без куража, но перед прилавком как-то сникает. Красивая статная продавщица без слов протягивает ему поллитру, Тоха молча прячет ее за пазуху и, кажется, растворяется в пространстве. «Один он у нас такой, — вздыхает продавщица. — Что я, не понимаю?»Сама она из Мордовии, но уже несколько лет работает на Диксоне в магазине родственников. «Скучаю? А чего тут скучать? Ты постой за прилавком по 10 часов семь дней в неделю — не заскучаешь».…Люди приходили в Арктику, думая, что надолго. В 1930-х на Диксоне были созданы первый на Северном морском пути радиогидрометеорологический центр и обсерватория, здесь загружали углем проходящие корабли и вели их сквозь льды. В 80-х в поселке было около пяти тысяч жителей и несколько военных частей ПВО. Здесь открыли Дом культуры и самую северную в стране картинную галерею. Сюда приезжали туристы, на тундровых кочках паслись тучные стада, а на вечной мерзлоте торчали коровники. Про Диксон слагали песни («Утра без рассвета, горы снега летом и крутые нравы у морской волны»), его воспевали как ворота Арктики и землю пионеров. Но в 90-х вместе с советским нацпроектом «Освоение Крайнего Севера» закончилось и благополучие Диксона. Таймыр потерял оборонное значение, спецснабжение и северные надбавки исчезли, военных вывели, остальные стали уезжать сами. Сейчас из пяти тысяч остались 500 человек, окна большей части домов заколочены, и поселок кажется отчаянно, безнадежно брошенным.На берегу Карского моря стоят два морских вокзала: заброшенный старый — в стиле романтического модерна Васнецова: с ионическими колоннами, резными наличниками и кокетливой башенкой, — и действующий новый: обшарпанная серая коробка с бойницами-окнами. Старый вокзал строили, чтобы жить. Новый — чтобы выживать.Сверху, сквозь ажурные перила смотровой башни, видно залив с ржавыми баркасами, тротуары, обрывающиеся в никуда. Захожу в подъезд жилой пятиэтажки. На стенах плесень, по полу течет ручеек бурой воды, в воздухе — сырость и дух какого-то отчаянного запустения. Подниматься наверх не хочется, да и незачем. Мелькает мысль, что не должно человеку так жить — но дом почти и не ассоциируется с жильем.Выше по поселку дорога заканчивается, и пройти можно только по бревенчатым мосткам в метре от земли. С ноября между мостками наметает сугробы, летом видно сваленный хлам. Мусор на Диксоне особый, такой не оставляет за собой ни человек, ни стихия, ни война: ржавые бочки, гнутая арматура, остовы машин и поломанные доски. Местные рассказывают, что несколько лет назад в поселок попали иностранцы, которые предложили бесплатно увезти местные бочки и прочий цветмет на переработку за границу. В администрации подумали-подумали да и отказали: вроде как наживутся капиталисты за наш счет. А что мы сами от мусора прибыли не видим — так это ладно, пусть себе лежит. Может, это и легенда, но очень правдоподобная.Мостки шатаются, часть досок выворочена, и из дыр торчат грязные хлопья стекловаты: внизу проложены коммуникации. Вечная мерзлота не позволяет зарыть ни трубы, ни человека: говорят, когда-то на Диксоне вместе со свидетельством о смерти выдавали взрывчатку.Под полуночным солнцем, в липком тумане, я брожу по пустым ночным улицам, заглядываю в дома. Серая мгла, тоскливый крик чаек, черный лишайник камней, красная плоть кирпича под обвалившейся штукатуркой… Пейзаж не столько бесприютный, сколько призрачный. И я вдруг замечаю, что, стоя среди человеческого жилья, не слышу ни единого человеческого звука. Орут чайки, бьются о берег волны, но нет ни крика, ни шороха шин, ни пароходного гудка.День второй. Диксон — мыс Депо. Переменная облачность  На
Диксоне целых +5, но погода на мысе Депо непредсказуема. В Заполярье я
прилетела в джинсах и тонкой куртке, поэтому в путь меня собирают всей
заставой. В результате лечу в бушлате (на овчине, с меховой маской на
пол-лица и погонами прапорщика), ватных штанах местного пограничника и
ярко-розовых резиновых сапогах. В магазине «Северяночка» на центральной
площади Диксона других не было.Мы уже укладываем
вещи в вертолет, когда через летное поле проходят двое. Здороваются.
Идут мимо. Парень вдруг возвращается, женщина останавливается невдалеке.
«А вы Туристы? — в голосе отчетливо слышна большая буква «Т». — У нас
такого, — кивок на Ан-72, — давно не видели. Сами-то? Да с Архангельска
мы, на метеостанции тут».Рассказывает про работу,
про дом, про скуку… Отходит. Опять возвращается. «Вы прямо сейчас
улетаете, да? Вы когда вернетесь, к нам заходите. Да вон, на
метеостанцию, видите красную башню? Обязательно заходите. Зайдете?!»Вылетаем
в спешке: солнечное небо затягивает дымкой, от аэропорта остается видно
пару ближних сараев. На Таймыре не встретишь нежной дымки
Средиземноморья или драматической мглы Атлантики. Туманы здесь
опускаются резко и густо, словно шторы задернули.* * *От
гавани Диксона до депо Толля — 400 километров. Ровно 110 лет назад яхта
«Заря» преодолела это расстояние за 27 дней. Наш Ми-8 летит три часа.«Здесь
я велел зарыть ящик с 48 банками консервированных щей, запаянный
жестяной ящик с 6 кг сухарей, ящик с 6 кг овсянки, 1,6 кг сахару, 4 кг
шоколада, 7 плиток и 1 кирпичик чаю. Яма была… обозначена деревянным
крестом», — записал Эдуард Толль в дневнике 9 сентября 1900 года.В
заливе яхта «Заря» простояла три недели: несмотря на лето, путь кораблю
преградили льды. Склад был сделан на случай зимних санных походов на
собачьих упряжках, но льды пропустили «Зарю», и воспользоваться депо
ученому не пришлось.Запись о складе сохранилась в
дневниках Толля, но точных координат он не оставил, крест на месте
закладки давно упал, и экспедиции, искавшие депо, возвращались ни с чем.
А найти хотели: не сказать, что прямо-таки клад, но с годами все,
относящееся к великому полярнику, стало приобретать научный вес.В
1973 году депо обнаружила одна из групп специально снаряженной полярной
экспедиции Дмитрия Шпаро. Часть оставленных Толлем продуктов достали из
вечной мерзлоты и увезли в Москву. Выяснилось, что сухари и овсянка
семидесятилетней давности сохранились, как новые. С тех пор на депо
Толля побывали три экспедиции, оставившие для испытания вечной мерзлотой
разные виды пищи, бак терии и семена, была подготовлена монография о
хранении продуктов в вечной мерзлоте и разработан план использовать
Арктику для стратегических запасов. Наша экспедиция стала частью этого
эксперимента.…Еще с вертолета видно торчащий
посреди тундры столб Толля, вкопанный обратно в 1973-м. Мы ставим лагерь
рядом, на берегу залива. Море блестит на солнце, гранитные глыбы
спускаются к воде мягкими складками, а сразу за ними начинается тундра.Если
взять фотографию абсолютно плоской, голой равнины и в фотошопе убрать
из нее зеленый цвет, получится тундра. Обнаружив такое в реальности,
глаза не верят сами себе.Писать о тундре хочется
лаконично: рыжий мох. Серый гранит. Свинцовое море. Камни в струпьях
лишайника. Снова мох. Больше в принципе ничего и нет.В
отсутствие ботаники остается чистая геология: камни торчат из тундры,
как покосившиеся надгробия старого кладбища. «Могильная тундра», —
несколько антинаучно назвал эти места Толль.День третий. Ясно, ветрено, без осадковПервую
нерпу выскакиваем встречать всем лагерем. Черная голова посреди серой
воды движется быстро и уверенно, словно по делам. Когда нерпа проплывает
в пятый раз, все только отмахиваются: подумаешь, ну кто живой нерпы не
видел.На то, чтобы раскопать склад с продуктами, у
нас есть четыре дня. Первые же часы работы показывают, что это не так уж
много. Под тонким слоем грунта начинается вечная мерзлота — не то лед,
не то торф, с температурой под -40, плотностью камня и гнилостным
запахом. Лом от вечности отскакивает, отбойный молоток отчаянно ревет.Скоро
молоток наталкивается на металл. Из неглубокой еще ямы видна крышка
бидона, одного из тех, что заложили прошлые экспедиции. Наш
руководитель, полярник Владимир Леденев, грустно качает головой. В
прошлый раз, в 2004 году, бидоны были зарыты на 20 сантиметров глубже.
Возможно, их вытолкнула попавшая в грунт вода. Возможно, глобальное
потепление.Леденев вспоминает, что шесть лет назад
земля на мысе Депо протаивала только на 10 сантиметров, залив был покрыт
льдом, а температура августа не поднималась выше +5. Спустя всего шесть
лет вечная мерзлота начинается в пятнадцати сантиметрах, льда на воде
нет вообще, изредка на побережье серыми грудами лежат подтаявшие
снежники, а два дня из семи я хожу по Заполярью в футболке.День четвертый. Переменная облачность, без осадковОбразцы,
заложенные с 1980 года, извлечены из земли. Вместо них в вечную
мерзлоту отправляются образцы продуктов и температурные датчики, которые
покажут, как идет потепление. Их вытащат на следующий год, остальное — в
2020-м и 2050 годах.Договорившись с Леденевым, что
в 2050-м без меня не уедут, отправляюсь вдоль берега. Солнце серебрит
песок, голубые волны мягко накатывают на берег. Пляж кажется
тропическим, но опущенная в воду рука немеет в секунды. В одной из бухт
натыкаюсь на обломки старинного судна. Обточенные водой куски днища с
коваными гвоздями и остатками кожаной обшивки, киль из цельного корня…
Кажется, что лодке лет сто.Вокруг так много
пространства, что категория времени отмирает. Выхожу перед обедом,
возвращаюсь — а в лагере уже ужин. На второй день блужданий по тундре
становишься «транспортным средством глаза» (как писал Иосиф Бродский про
человека в Венеции). На третий без особых сожалений вообще
растворяешься в пейзаже. Фотоаппарат сам собой переключается на
панорамный режим, резиновые сапоги становятся равны понятию «обувь», а
ноги сами несут вперед. Наверное, это чувство знакомо полярникам: когда
идешь, бухта за бухтой, десятками километров, вперед и вперед, не
чувствуя расстояния и не в силах остановиться.И
кажется, что красота тундры — это красота отсутствия. Красота мира,
лишенного деталей, берущаяся из двух красок и одной прямой горизонта.* * *Вечером
иду на другую оконечность мыса. Чтобы срезать, не вдоль берега, а
прямо, через тундру. Долго сижу около моря, оборачиваюсь — и не узнаю,
откуда пришла.Умом вроде и понимаю, что прошла-то
всего километров семь, а горизонт — в ста, что, пойдя берегом, рано или
поздно выйду к лагерю, а к утру меня хватятся и начнут искать… Но
ощущения заблудившегося в тундре сродни кошмарному сну: вроде бежишь — а
словно не двигался. Солнце стоит, как привинченное, видно на сто
километров, но, кажется, шагни за ближайший камень — и пропадешь
навсегда.К счастью, через минуту вижу верхушку столба на месте закладки продуктов и радуюсь ей, как родной.День пятый. Облачно, временами дождиУтро
начинается с крика: «Медведи!» Это журналист Настя вышла к морю
почистить зубы, подняла голову — а там они. Не обращая внимания на шум,
медведица с медвежонком проплыли мимо лагеря, высадились в пятистах
метрах на берегу, побродили — и поплыли обратно, словно наблюдая с воды
за людьми.В лагере зарядили ружья, Владимир Леденев
провел инструктаж, как действовать, столкнувшись с белым медведем
(поднять руки и идти на него, громко крича), а мы стали ходить в тундру
втроем: я, коллега-журналист и его карабин. План у нас следующий: если
видим медведя: 1. я фотографирую; 2. коллега стреляет.Дальше,
если медведь бежит от нас, я фотографирую, сколько успею. Если на нас —
коллега стреляет, сколько успеет. Медведи, к счастью, к нам так и не
выходят.* * *Вечер. Небо висит
низко, залив, как кастрюлю, накрыли крышкой, под которой клубится пар.
Идти некуда, да и не надо, пейзаж не приедается, времени не существует,
ужин — в восемь, ночь — с 5 ноября, и, наблюдая, как набегает вода на
белый гранит, не жалко провести жизнь.Такое же
ощущение безвременья было когда-то в иорданской пустыне. Ветер нес
песок, и все, от дюн до гор, меняло свои очертания, вечно преображаясь и
становясь неузнаваемым, — не важно, завтра или через тысячу лет. И под
шатром бедуинского лагеря посреди пустыни казалось, что жить в этих
местах можно только вот так: вечно кочуя, меняя место раньше, чем
изменится оно само, ориентируясь по звездам и не тревожа небо ни шпилем,
ни дымом костра.Иначе в тундре. Кажется, что этот
ландшафт замкнут в себе. С ним невозможно вступить в отношения: копать,
растить еду, пасти стада, строить жилье. В нем сложно кочевать: холод и
снег не дадут уйти далеко. Он независим от человека настолько, что даже
не старается быть красивым: в нем нет ни капли открыточности, ничего,
что можно назвать живописным.Все, что остается человеку в этих местах, — проходить, как мы: не задерживаясь, не обживаясь и не оставляя следа.Начинается
ветер, я поднимаю воротник одолженного на погранзаставе бушлата и
чувствую его запах: запах табака, древесного дыма, пыльной овчины.
Посреди пустоты тундры запах кажется человеческим и отчаянно живым.
Торча столбом посреди пейзажа, не то чтобы острее чувствуешь
одиночество… Скорее остаешься в полном смысле наедине с собой. Когда
взгляду не за что уцепиться, он волей-неволей уходит в себя, перенося во
внешний пейзаж пейзаж внутренний.День шестой. Пасмурно, ливневые дождиПохолодало,
палатка дрожит на ветру, ткань хлопает, словно чаячье крыло. Только
вечером заставляю себя вылезти и иду на противоположную часть
полуострова, к океану.Полярный день уже
заканчивается, и солнце ползет вдоль горизонта, плавно превращая закат в
рассвет. Взгляд скользит по рыжей равнине с торчащими валунами, следы
медведя уходят в соседнюю бухту, ноги то и дело проваливаются между
кочек, и слышно хлюпанье, громкое и внезапное, словно звериный крик.С
холма открывается океан. В тумане море сливается с небом, ветер
стихает, а вместе с ним и звук. Километрах в ста отсюда начинаются
вечные льды и арктические пустыни — пейзаж, неизменный со дня творения. И
каким-то внутренним чувством понимаешь: ты — на краю. Земля
закончилась, дальше край черепахи и хоботов слонов.И
кажется, что творение, если оно было, начиналось отсюда, с макушки
земли. Творец был еще неопытен и строил мир, как из кубиков, из
первоэлементов: земля — воздух — вода. И как-то легко верится, что если
Дух Божий и носился над водою, то где-то невдалеке.День седьмой. ЯсноТуман
полностью разошелся, солнце светит по-южному, вертолет в 9, в лагере
собирают вещи и обсуждают, что будет, если погода испортится и вертолет
за нами не прилетит: до человеческого жилья 400 километров, еды хватит
на неделю, патронов — всего один магазин. Плавник горит плохо, медведи
опять подходили к лагерю, и совсем скоро ляжет снег. А может, хорошо,
если не прилетит?..«Рейсовый Диксон — Норильск
через неделю, уверена, что остаешься? Отсюда люди неделями выбираются», —
удивлялся пилот, почти силой загоняя меня на борт. В Диксоне висел
туман, в Воркуте шел проливной дождь, Ан-72 всю дорогу трясло, и я
думала, что в Москве мне будет не хватать этого вечного дня, этого
океана, горизонта в ста километрах и ощущения, что земля круглая. Да
мало ли чего в Москве будет не хватать.КомментарийВалерий Гребенец, заместитель заведующего кафедрой криолитологии и гляциологии географического факультета МГУ: — Протаявшая на 15 см тундра на мысе Депо — норма для этих мест. Говорить, что протаивание почвы — зеркало потепления климата, нельзя. Да, температура в высоких широтах повышается, зимы становятся теплее, но последние годы летние месяцы были холодными, и сезонное оттаивание пока не затронуло вечную мерзлоту.Если она все же начнет таять, земная твердь перестанет быть твердью, ведь все северные нефтегазовые и портовые сооружения, железные дороги, мосты, трубопроводы и многие дома установлены на сваях, вмороженных в мерзлоту.У ученых есть 4 разных сценария. По худшему: к 2050—2070 гг. произойдет полное размораживание верхних 10—15 метров вечной мерзлоты, тех, на которые распространяется инженерное воздействие. Несущая способность конструкций снизится, дома и дороги начнут проваливаться. По оптимистичному прогнозу, ухудшения по сравнению с нынешним потеплением уже не произойдет. P.S. День восьмой, Москва. Утром просыпаюсь от SMS: «Как долетела? Ты забыла камень в кармане бушлата. Он нужен тебе?» Подпись: Андрей, начальник заставы Диксон. Елена Рачева, "Новая газета" №99 (08.09.2010) Источник: http://infa24.ucoz.ru/publ/6 | ||||
|
| ||||
| Просмотров: 866 | | ||||
| Всего комментариев: 0 | |